Сученыш, почему именно ты показал мне Металлику и подсадил меня на анфоргивены??? Почему, сука? Из-за тебя я не могу нормально слушать эти восхитительные вещи. Мне от них становится так грустно и сладковато-больно. А могло бы быть совсем иначе. Ненавижу ублюдка. Гори в аду.
Ссссуууукааа, как же мне недостает моей электронной книги. Как же я заебался читать с айфона и ноута. Как же я заебался, кто бы знал. Пережил почти год без нее, но как же сейчас ломает. Вспоминаю, как читал со своей няшечки покетбук "Дюну" Фрэнка Герберта. Как засовывал любимые цитатки в заметочки, любовно сортировал их. Как перешл потом на Кинговскую "Темную башню" и романчики. Боооооожееее, как же ломает-то, как ломает меня без нее. Если я не снесу ее в ремонт пока буду в России, я выгрызу себе что-нибудь жизненно важное из внутренностей. Да даже если и снесу, это все равно означает еще две недели мучений. Ааааааргх.
Я систематически заебываю людей. То я слишком позитивный для них, то наоборот, излишне источаю негатив. Да что ж такое-то. Это нечестно. Еще немного, и я останусь без друзьяшек вообще. И без того уже дошел до стадии случайного выбора человека для переписки из списка друзей. Нет, в этот раз получилось мило и замечательно, но в следующий раз, боюсь, уже не прокатит.
И пора бы завести пару-тройку полезных привычек, как то: - уметь замолчать тогда, когда диалог превращается в обмен репликами - уметь не сказать больше, чем нужно - уметь сказать так, чтобы человек еще три раза переспросил
upd: как-то самовлюбленно это, иметь в списке "любимых тем" рубрику "me". Хм.
Я люблю свой ковер. Когда мне плохо, я падаю на него и долго катаюсь по нему, прижимаясь щекой, ухом, глазами. Я люблю свой стул. Когда я прихожу, я бухаюсь в него всем весом и слушаю его скрип. Я люблю свою постель. Когда я устал от всего, я прыгаю на нее и зарываюсь в подушки и одеяло, и меня нельзя трогать. Я люблю своего лося. Когда мне одиноко, я обнимаю его изо всех сил, и засыпаю на рассвете.
Я ненавижу себя, потому что не могу вырваться из этого круга вещей.
Противно. Так противно. Не хватает человеческого тепла? Черт побери, какой же я идиот. От меня до сих пор пахнет этим человечишкой, его отвратительным одеколоном и пивом и его недельной давности запоем. Почему, почему я никогда не учусь на своих ошибках? Я же знаю, как противно потом будет чувствовать этот лишний запах на себе. Это хуже, чем сам факт обниманий и поцелуев, хуже того, что я опоздал домой и получил за это выговор. Теперь эту одежду придется перестирать. Отмываться от этого запаха пару дней. И не заходить вконтакт, в скайп, никуда, где он есть. Я написал, извинился за свое поведение. Черт побери, пожалуйста, пойми меня. Я виноватое дерьмо, и ничего не могу с собой поделать.
Честное слово, мне, наверное, стоит просто забить и быть одному. Совсем одному.
А из-за чего все это? Из-за всего лишь одного сна. Из-за одного дебильного сна, где меня целовали и любили. Полюбите меня. Пожалуйста. Мне так одиноко. Я такой мудак. Я ненавижу себя.
Люблю замыкаться в физической боли. Когда нет ничего, кроме меня и боли. Это по-своему хорошо. А когда боль уходит, чувствуешь себя так легко и хорошо, что удивляешься, как это ты не ценил этого раньше.
я заебался слушать ваши проблемы. одни и те же. я прекрасно о них знаю, спасибо. но мне так сильно не хочется слышать о них снова, вы бы знали. как меня бесят эти вечные повторения и вечное нытье. я знаю, я тоже не подарок. но, б-же мой, неужели нельзя хотя бы разнообразить это все, блять? придумайте себе пару воображаемых драк в темной подворотне или штраф за неправильную парковку. но оставьте меня в покое с вашим старым говном. сыт по горло. спасибо.
Я сижу в баре пятизвездочного отеля в Вене и потягиваю белое вино. И паранойя утихает, мои извилины расслабляются. Черт, пока писала, вино кончилось. Ром-кола - наш ответ Хонакеру! Чертовы австрияки за соседним столом, я слишком хорошо понимаю их старческие немецкие масляные взгляды и их исключительно деловую немецкую беседу. Я надеюсь, мой звереныш в голове уснет после любимого Баккарди с колой и лаймом. А пока - мои вкусовые рецепторы взрываются фейерверками наслаждения. Впереди еще пятьдесят грамм солнечных кубинских улыбок. И кола. И лайм. Жаль, что пять звезд, иначе бы съела лайм.
Кажется, скоро можно будет переименовывать дневник в "mein Kampf mit Paranoia". Или, чтобы избежать провокаций, "My struggle with paranoia".
Так, значица, посадил дед репку. Нет, простите, не так. Посадили меня. Писать на чешском договор о продлении нашего житья-бытья на съемной квартире. На чешском языке. С моей-то слабой Б-двойкой и отсутствием юридических познаний и опыта. Финал действа: на меня наорали матом, довели до абсолютной истерики, и я теперь всех ненавижу. Да, договор-таки я написал. Его распечатали, увезли на подпись, но передо мной никто-никтошеньки не извинился. Отлично. В следующий раз пусть идут к юристу. И ПОХУЙ как они будут с чешским юристом договариваться и какие деньги за это заплатят. А я пока зароюсь в свою норку и пусть меня никто не трогает. Хотя бы пять минут не трожьте параноика.
Гротеск. 29 пропущенных на телефоне, крики в трубку, матом, прямо по несвежим мозгам. Как оказался тогда в метро - не помню. Стоял, и пялился на парня на другом конце станции, который надрачивал прямо в мусорную урну. [/гротеск] Нет, серьезно. Ладно-ладно, мастурбировал. Сути не меняет. Хотя, в общем-то, не уверен, было ли это на самом деле.
Оказывается, хорошее озверение и немного физической боли спасают. Надо будет проверить в следующий раз. Хотя не уверен, что смогу намеренно причинить боль самому себе.
Я болен, серьезно болен. Приступы паники и паранойи настигают меня по ночам. Голова становится свинцовым воздушным шаром, а все тело - сжиженным газом. Паранойя выбирает из списков моих проступков всего один рандомным образом и заставляет бояться. Тени из гребаного прошлого не дают мне жить. Иногда единственным выходом кажется мучительная и долгая смерть тех, кого я боюсь и ненавижу.
Толпы людей давят на меня. Я задыхаюсь в них. Я - рыба, которая ненавидит воду.
- Каменный мешок, в котором бьется почти человек. Кем он стал с начала эксперимента? Я задаю себе этот вопрос каждый день и каждый час, пока это длится. Эта попытка сделать что-то… - мужчина в дорогом домашнем халате помолчал, откинувшись на спинку кресла. Он сидел, согревая руками бокал красного вина. Глубоко вздохнув, он продолжил. - Эта попытка стать почти равным Богу… быть властителем и судьбой, подобно Ему. Я не верил в Бога, когда только принимался за эту работу, - мужчина поднял взгляд на собеседника, стоявшего спиной к нему возле закрытого окна, и после неуверенной паузы продолжил: - Нет, не так… мне казалось, что я в него не верю. Я просто был не готов принять мысль, что кто-то свыше знает все, и все предугадывает, дает законы, по которым мы обязаны жить… - человек перед окном шевельнулся. Шорох зимней куртки заставил мужчину в кресле поежиться и поднять взгляд от ополовиненного бокала. Человек у окна достал из кармана пачку сигарет и закурил. - Законы… что я несу? Закона нет. Его просто не существует и никогда не существовало. Есть только люди, которым разрешено причинять другим боль, и те, кому это запрещено… другими людьми. Которые могут сделать больно. Имеют право. Вроде вас, да? Человек у окна тихо засмеялся и стряхнул пепел прямо под ноги. Хлопья упали на ковер и он смазал их носком ботинка. Выдохнув дым, он сказал: - Продолжайте. И поменьше философии. Я спешу. Мужчина в кресле изо всех сил вцепился руками в подлокотники кресла, пытаясь успокоить разъяренное дыхание. Этот человек был слишком уверен в себе. Он ничего из себя не представляет, не должен, не может… а если все же?.. - Отлично. Я расскажу. - Да. Расскажите, как это было, - в голосе спросившего, казалось бы, не было ни капли иронии. - Слушайте.
Темные грязные подворотни окраин. Уже давно ночь. Остатки фонарей на улице еле светят. Грязь в этом квартале добралась даже до них. И в их узких желтых и белых лучах был виден асфальт, покрытый засохшей землей, оставленной дождем. Дождь смывал холмик глины на асфальт, медленно, но верно. Через пару ливней все здесь будет покрыто землей. Грязь съест эту улицу, как и множество других. Дома с выбитыми стеклами полупусты. Несколько окон на самом верху освещены – там все еще ютится пара-тройка семей, сгрудившись вокруг горелки, поближе к теплу. Батареи в комнатах давно не греют. Воды нет. Некому следить за этим. Где-то плачет грудной ребенок. Может быть, от холода. Или оттого что хочет есть. Рядом нет никого, кто бы его накормил. «Бедный… сейчас, сейчас…» - тихий шепот. Он всегда говорит что-нибудь, когда ему одиноко. Одиноко почти всегда. Бродяга наклонился над картонной коробкой с ребенком. Плач прекратился. Малыш любопытно изучал заплаканными покрасневшими глазками наклонившееся над ним грязное лицо и никак не мог решить, нравится ли оно ему. Мужчина улыбнулся младенцу. Тот взволнованно сунул в рот большой палец. Маленькое существо явственно ощущало, что с этого момента что-то изменится. Он будет уже не один. В тепле, возле разведенного в заброшенном доме костра, ребенок на какое-то время забыл о голоде и уснул. Ему было едва ли несколько дней. Мать бросила его умирать от голода и холода. Подумав об этом, бродяга зажмурился. Он никак не мог представить себя на ее месте. И дело было даже не в разнице в поле, просто ему никогда бы не пришло в голову бросить крошечное существо, плоть от плоти своей, умирать возле помойки. Просто взять и лишить жизни своими руками было бы и то милосерднее, чем эта медленная смерть. «Что-то не то ты думаешь, Шут,» - сказал он себе. Мысли об убийстве часто приходили ему в голову в последнее время. Как и о самоубийстве – такие даже чаще. В последнее время он видел много людей. По своим меркам. Обычно он старался прятаться от них, на каком-то инстинктивном уровне чувствуя, что ничего хорошего они ему не принесут. Теперь людей в путаных грязных закоулках стало больше. Шуту, знающему эти улочки как свои пять пальцев, не всегда удавалось избежать встреч – но пока что, слава богу, все обходилось. Пара сопровождающих пинков под зад не в счет – к унижениям он уже давно привык. Но каждый раз, видя чистых, аккуратно одетых горожан, Шут чувствовал в себе какой-то разброд. Он никак не мог понять: в чем разница между ним, Шутом, и этими людьми? Почему он не имеет права на то, что имеют они? От этих вопросов мужчине становилось неспокойно и он, чтобы хоть как-то отвлечься, наблюдал за драками крыс в своем подвале. Это заставляло задуматься о другом. В чем смысл смерти? И почему умирают все? Без исключений? Грязные голодранцы Шуты, и чистые, имеющие кров и деньги горожане. Солдаты в красных плащах и ярко блестящих панцирях, и нищий странник, всего и имеющий что свою одежду и двенадцать учеников. Дети и взрослые. Крысы и люди. Все. И снова этот вопрос приводил его к мыслям о разнице между ним и другими. В чем она состоит, если даже смерть у них общая? Он не понимал и понять не мог. Да и нужно ли что-нибудь тут понимать? Языки огня убаюкивали своей пляской. И Шут, зевая уже в который раз, поймал в помутившемся первой дымкой сна сознании мысль, что скоро ребенок проснется от голода. Он зацепился за промелькнувший образ в голове и, встряхнув головой, очнулся. Надо было срочно сообразить что-то для малыша… Помойки были отметены сразу же. Шут, хоть раньше и не имел дела с детьми, все же понимал, что слабый организм не выдержит его привычного буфета. Нужна охота. И он знал, где нужно охотиться.
Несколько кварталов пешком, на ходу укачивая ребенка на руках. А там… свет, люди, и тут же, рядом, черные переулки, в которых можно скостить путь домой. Расхрабрившиеся подростки с пивом… не то… бабулька с авоськой фруктов… не то… Девушка с большой сумкой продуктов. Когда Шут неожиданно вынырнул из темноты прямо перед ней, она застыла на месте от ужаса, все еще ничего не понимая. Ее сердце скакало как сумасшедшее, из головы вылетели напрочь все мысли – остался только страх, сжавший в груди что-то теплое, пульсирующее. - Молоко? Есть? – он разучился нормально говорить. Отрывки, куски фраз смогли задержаться в голове. Все остальное начисто слизало одиночество. Странно… кажется, его хрипловатый голос успокоил ее. Она даже нашла в себе силы улыбнуться, увидев ребенка в его руках. - Конечно… есть, секунду… - она долго рылась в пакете, доставая с самого дна молоко. Руки все еще тряслись, пульс частил, но страх уже прошел. В глазах стояли слезы внезапного облегчения и странно хотелось вдохнуть поглубже, в попытке успокоить сердце. Наконец, пакет молока показался на свет. Бродяга взял его одной рукой и открыл, оторвав зубами уголок. Ребенок, уже не спящий, с любопытством выглядывающий из грязного кулька, потянул ручонки к молоку. Шут осторожно поил его, буквально по капле, чтобы он не захлебнулся. Младенец с удовольствием причмокивал. Когда ребенок насытился, Шут вспомнил о девушке и поднял глаза. Ее нигде не было. Только у его ног стоял пакет с продуктами.
Снова возле теплого костерка, баюкая и так уже сонного, сытого младенца, Шут вспоминал эту девушку. Она запомнилась нечетко. Ярче всего в памяти отпечатались большие испуганные глаза. Он даже не помнил их цвета, он помнил, как они резко раскрылись, когда он вышел из засады, и как зрачок сузился скачком, почти без перехода. У нее даже губы побелели… от страха? Шут никогда не думал, что может заставить людей бояться его. Эта мысль тоже была плохой. Так же как и мысли о смерти. «Не думать. О таком. Не думать. Не смей,» - стучало в голове. Он привык слушать этот звонкий тонкоголосый молоточек на грани сознания. Он не позволял ему многое, но несколько раз этот молоточек его спас. Один из таких случаев он помнил довольно подробно. Он помнил, как из-за стены вышел человек с ружьем. Шут лежал внизу, похожий на кучу тряпья. Человек наткнулся на него носком сапога, и Шут, проснувшись, хотел было взвизгнуть от боли, но голос внутри зазвенел: «Не смей!» и Шут закусил губу. Человек огляделся, пнул кучу старой одежды, о которую споткнулся и пошел дальше. Об этом случае Шут помнил все, он с гордостью думал, нет, ЗНАЛ, что молоточек в голове его спас, но вот от чего? Что могло произойти тогда? Он не представлял себе. Но он с тех пор всегда слушался молоточка в голове. Ничто не могло заставить его переступить через приказ этого странного ощущения. И тут что-то странное случилось. Что-то непривычное словно прорвалось сквозь заслон – старое воспоминание, обрывок, обрубок мысли, строка, еще одна… И Сократ слышал демона, Подчинялся безумных речей, И отец, погубивший Гемона В общем, очень любил детей.
Это было что-то безнадежно далекое, что-то, что он навсегда хотел оставить в глубине памяти, там, где это не сможет его больше потревожить. Но что-то в его голове перемкнуло. Он вспомнил. Короткая вспышка памяти. Боль в сердце. Детский голос, читающий стихи. Детский голос. Спрашивающий. Нравится ли? И Шут отвечал. Конечно. Нравится. Красиво. Кто такой Гемон? И почему его погубил отец? Еще одна вспышка. Уже не в нем. Давняя вспышка: эти стихи заставили его вспомнить… что? Миг, когда он еще мог уцепиться за эту застарелую боль, прошел. Шут открыл глаза. Было утро.
- …это был бродяга. Я прошелся по его ребрам сапогом, но он смолчал – видно привык терпеть. Безвольная куча тряпья… он, вроде бы, не годился для эксперимента. Но он был живуч. Силен. И, как это ни странно, здоров. Думаю, вас мало интересуют подробности исследования образцов отходов жизнедеятельности? – человек у окна хмыкнул, кривя губы. – Вижу, мало. Но благодаря неаппетитной работке мы нашли то, что нужно на первом этапе. Сильное тело… человек сильный телесно для опыта номер один, а потом… потом бы мы нашли человека сильного духовно. Было бы интересно поработать с вами… - мужчина засмеялся и закурил вторую сигарету. - У вас еще такие зубы не отросли, чтобы со мной работать. Дальше. Хозяин дома поморщился. «Не пройдет… действительно силен духом. Слишком, пожалуй… черт, неужели мне его не пробить? Как же тогда? Кто он, в конце концов?!» - Хорошо. Мы долго следили за этим бродягой. Подслушивали, анализировали. У него, похоже, проблемы с личностью… ах, да, вас это не интересует. Отступления. Прошу прощения. Бродяга говорил сам с собой и называл себя Шутом. Так и буду его звать. Так вот… однажды, во время смены слежки, он смог ускользнуть от наших глаз. Стоило огромных трудов его найти, но когда это все же удалось сделать, его обнаружили спящим рядом с младенцем, около недели от роду. Бродягу, то есть, простите, Шута, кажется, мучал кошмар – он бормотал во сне что-то отрывочное, какие-то строки. Сейчас, погодите, вспомню… кажется, что-то вроде «И Сократ слушал демона, и отец любил Гемона», та-та-там, та-та-там, та-та… что-то вроде. Глаза гостя перестали изучать улицу через стекло и насторожились. И без того серые, они стали похожи на стылую ртуть – неподвижные, с широкой полосой радужки и узким пятном зрачка. «И Сократ слышал демона, Подчинялся безумных речей… И отец, погубивший Гемона В общем тоже любил детей…» - короткая мысль скользнула по сознанию, выбившись за барьер воли, направленной на восприятие, а не вовнутрь. - В таком состоянии мы его и забрали. Проснулся он уже в камере, после транквилизаторов у него, видно, очень болела голова – аллергия. Или контактер с испугу всадил в него превышенную дозу. Черт его знает… но выглядел Шут больным. «Он не любит замкнутые пространства. Они ему напоминают чем-то больницы и старую жизнь… мне его жалко, пап!» - еще одно воспоминание пронзило мозг человека с сигаретой. Его начал колотить озноб. Он чувствовал, что уже близок к своей цели.
Когда Шут очнулся, было уже утро. Солнце светило в маленькое окошко у самого потолка, забранное крепкой ровной решеткой. На ней не было узоров – простая добротная клетка, сработанная не столько для красоты, сколько для функции. Для того, чтобы держать окно запертым и снаружи, и изнутри. Шут пошевелился, пытаясь понять грань между сном и тем, что было сейчас. Ему снились стихи… он не помнил, какие. Он не помнил, чьи. А еще ему, кажется, снился ребенок. Крошечный младенец. С такой радостью держащийся за него, с надеждой смотрящий в его глаза… наверное, воображение рисовало детали на ходу – Шут никогда не мог четко вспомнить свои сны. Даже отделить их от реальности было непросто. Запястья затекли и натужно ныли, как через подушку – приглушенно и странно-далеко. Что-то стягивало их. Кое-как извернувшись, Шут обнаружил на них веревку. Чтобы уменьшить боль, он попробовал шевелить кистями руки. Это не слишком помогало. Но все же движения давали возможность отвлечься от давящей на него комнаты. Железная дверь за спиной тихо скрипнула под чьим-то весом: кто-то разглядывал бродягу сквозь отверстие в двери. На всякий случай Шут закрыл глаза и попробовал притвориться спящим. Из-за двери послышался тихий смех. Лязгнула закрываемая заслонка. Шут опять остался один. Тугие, как струны, минуты тянулись. А может и не минуты, а секунды. Солнце за окном, казалось, застыло на месте – тень фонарного столба, лежащая на стене, не двигалась.
- …забавно. Этот Шут ничего не боится. Но тесные комнаты заставляют его поежиться. Сидя в помещении он никогда не выпрямляется – сидит напружинившись, готовый к тому, что потолок вот-вот обвалится прямо на его бестолковую голову. - Дальше. - Вы меня обижаете… мне казалось, что это самая интересная часть – мы же говорим о моем исследовании… - Вашем преступлении. Дальше.
Ближе к вечеру, когда свет в окне стал тепло-рыжим, Шуту принесли еду и осторожно развязали руки. Они были как ватные; пальцы еле шевелились. Непослушные, они все же смогли поддержать Шута, которому пришлось есть стоя на четвереньках, почти по-собачьи.
- Он даже ел не как человек… а вы говорите – преступление против человеческого существа… Мужчина у окна не пошевелился. «Да, он не человек. Люди не могут…» - …да что там говорить – животное абсолютнейшее! Омерзительный, грязный, весь на инстинктах… - мужчина в роскошном халате широким движением поставил опустевший бокал на стеклянный столик. Послышался лязг и скрип стеклом о стекло – хозяин уже опьянел и контроль за движениями тела ослаб. Но его речь была продумана до мелочей: нарочито-пьяноватые, экспрессивные фразы. - И ребенка где-то подобрал, чтобы откормить и съесть, не иначе. Веки гостя дрогнули. Он начал движение разворота, но остановил себя в самом начале, едва повернув голову. Нужно было держать себя в руках. Этот человек не знал, куда бить, но попадал раз за разом не в бровь, а в глаз.
В первый раз Шута вывели из камеры через неделю после поимки. Руки ему опять связали за спиной и повели по коридору как заключенного, держа за запястья и поддергивая их чуть вверх, из-за чего Шуту приходилось сгибать спину. Его привели в светлую комнату этажом выше – в стене было окно с видом на стволы деревьев. Пол был паркетным, дорогим. Окно раньше явно было занавешено, но сейчас только кольца болтались на сделанной под дерево пластиковой трубке. В дальнем углу, сбоку от окна, стоял стол. За ним сидел человек, спиной к Шуту. Одетый в дорогой костюм, он сразу напомнил Шуту о его размышлениях о неравенстве в этом мире и начал его раздражать до зубовного скрежета. - Милый мой Шут… ты пришел, - в этом голосе ясно чувствовалась напряженная радушная улыбка. - Привели, - бродяга решил, что молчать не стоит. - Привели… м, скажи мне, Шут, ты боишься боли? - Нет. - А если это сильная боль? Такая, что суставы трещат от напряжения и зубы готовы откусить язык, чтобы этой болью заглушить крик и раскаленные прожженные нервы в сжимаемых тисками пальцах? - Никакой не боюсь. Глупо. Не отменить страхом. - Не отменить? Что ты имеешь в виду? - Боль. Нельзя убить. Если бояться. Мужчина повернулся к Шуту и улыбнулся. - Сейчас мы увидим, как ты будешь не бояться боли. Двое за спиной Шута будто ожидали этих слов. Они подхватили его под локти так, что ему опять пришлось согнуться, и повлекли куда-то в противоположный угол комнаты. Протяжный тяжелый вздох отразился от стен комнаты и прошел по ней эхом. Треск, хруст – крови нет. Всего лишь закрытый перелом. - Гляди-ка. Не боишься. Но все равно ведь больно, так? Может, лучше не сдерживаться, и кричать? Еще раз. Следующий палец. Хруст раздается быстрее. Шут резко выдыхает и теряет сознание.
Это было первое знакомство с методами Профессора. Так его называли помощники. - Ну-с, Шут, как тебе понравилась костоломка? Старое орудие, еще из древних веков, самый настоящий антиквариат. Но ты же не боишься дряхлых микробов, проникающих в ранки, правда? Шут молчал.
- Он все же не был тряпкой. Первое впечатление часто обманывает. Бывает же, правда? – не дождавшись ответа, Профессор продолжил. – Ладно, не суть. Дальше… всего было несколько перемежающихся сеансов боли и психологического давления. Довольно слабых, по сравнению с первым шоком – абсолютное ничто. Мы потихоньку готовили его к операции. - Операции? – гость нахмурил брови, не понимая, о чем речь. - Ну да, мы вживили в его мозг электроды. Он подключен к машине… Зрачки мужчины у окна расширились. Его ноздри затрепетали. «Эксперимент… я знал, что это что-то жестокое. Мерзкое. Но не настолько…»
Таблетки, подмешанные в еду, действовали недолго. Когда Шут проснулся, он почувствовал сильную боль, мешающую сосредоточиться. Как будто кто-то обнажил его черепную коробку и пробил в ней отверстие. Прикоснувшись к нывшему затылку, Шут почувствовал провода. Пальцем он проследил их направление. Они скрывались под бинтами. Попытка снять повязку с головы привела к тому, что зазвенел мерзкий колокольчик сигнализации и в комнату ворвались подчиненные Профессора. Они привязали Шута к кровати и вышли, все с такими же каменными лицами. Им приходилось исполнять и гораздо более странные и страшные вещи, чем эта. Потолок палаты был бел. Стены вокруг имели серый оттенок и множество странных отпечатков. Руки, пальцы, линии; все вместе образовывало рисунок, ужасающе действующий на нервы. Свет ламп над самым лицом больно бил в глаза. Ни одного окна; даже подпотолочного, как в старой доброй камере, которая опять приснилась Шуту недавно. Старая добрая камера, вот только в окне не было ног прохожих. Были только тонкие ножки фонарей, которые светили сверху вниз и напоминали сияющие грибы, шляпка которых скрыта где-то наверху. Потолок давил. Стены сходились к центру комнаты, грозя сдавить кровать. Шут медленно закрыл глаза, вдохнул поглубже и закричал.
- Да, тогда никто не среагировал вовремя. Но после того как он очнулся во второй раз, мы подсунули ему под руку красную кнопку. Первые два приступа он игнорировал ее, а после нажал дрожащими руками. Вдавил так, что она почти запала. И блаженно закрыл глаза.
Вдох. Медленно открыть глаза. Потолок. Стены. Кровать в середине пустой комнаты с серым узором на стене. Красная кнопка. Кровать. Ремни. Кнопка.
- Я не знаю, какой рисунок мог сложиться в его памяти. Каждый раз, только очнувшись, он снова и снова нажимал на красную кнопку. А если он противился, я нажимал на синюю. Я жал совсем недолго, секунду-две, но этого хватало. Шут корчился от боли. И чтобы забыть о боли, он включал наслаждение. Красную кнопку, - Профессор хмыкнул. – Наверное, он видел красивые сны… «Зверь… это же настоящий зверь. Даже эта сволочь не заслуживает ТАКОГО…» Тихий щелчок предохранителя. - Достаточно. Мимолетный испуг в глазах Профессора. «Главное не промахнуться… две пули… у меня лишь две пули на все про все…» Выстрел. Кровь на стене. Окурки на ковре и пепел, размазанный по ворсу. Гильзу и пулю гость забрал с собой.
Больное существо все еще спало, когда он пришел. Он выломал дверь, и вошел в комнату. Белый потолок. Серые отпечатки на стенах. Тумбочка возле кровати. На ней - красная кнопка с проводами ведущими в двух направлениях. Он отодвинул тумбочку подальше. Чуть дальше, чем расстояние вытянутой руки. Шут медленно открыл глаза. Слепо, глядя в одну точку на потолке, положил руку слева от себя, туда, где должна была быть тумбочка. - Где?! – взвился он, поняв, что кнопки нет на месте. - Молчи. Щелчок снятого с предохранителя пистолета. - Где? Где? Где? - Молчи! Нет, лучше скажи. Ты помнишь, как ты убил ее? Помнишь, как?! Отвечай! - Кнопка… где? Где… - Ты убил ребенка, ты не заслужил никакой жалости к себе! - Кнопка… кнопочка… - Ничтожество… за что?! За что ты убил ее?!! Казалось, глаза Шута прояснились. Всего на миг. - И Сократ…. Слушал демона. Разъяренное дыхание в полной тишине. Пистолет, наведенный на привязанного к кровати человека. Рука дрогнула, и последняя пуля просвистела над самой его головой. Он даже не мигнул. - Дочь. Моя. Стихи ее. - Твоя дочь? - Мертва. Давно. - Что с ней произошло? Молчание. Целая минута тишины. А потом, резко, без перехода: - Оставь меня в покое!!! Шут рванулся с нечеловеческой силой и оборвал верхние ремни. Сел, вытащил из-под второго ремня ноги и, чуть шатаясь, сделал маленький шаг. Еще один. В сторону непрошенного гостя. Мужчина отшатнулся. - Где? Где кнопка? Моя кнопка где? Где кнопка моя? Внезапно что-то произошло. Спина Шута выгнулась дугой. По каждому его нерву царапали миллионы импульсов боли. И он пытался кричать, но не мог выдавить ни звука. Гортань сжало и он, медленно задыхаясь, осел на пол, царапая горло, словно пытаясь разорвать его, чтобы дать ход воздуху. Мужчина в зимней куртке зажмурился и долго жал на синюю кнопку. Пока судорожно скрюченное на полу тело не обмякло.